Драккары Одина - Страница 116

К оглавлению

116

Существовал, правда, и еще один выбор: встретиться с Людовитом наедине и рассказать ему обо всем. Но Ульберт понимал, что за ним следят и он не мог знать, сколько людей из окружения князя вовлечено в заговор.

А его поведение может вызвать подозрение и у самого Людовита. Кому князь поверит? К тому же свей по собственному опыту знал, что князь не склонен к благодарности. Наградой у таких людей частенько становилась смерть. И обиды на князя у свея действительно имелись. Выйти из этого мертвого кольца было в ту пору пределом его желаний.

В любом случае он как мотылек, летящий на пламя ко­стра, обречен на гибель, если... если только не придумает, как спастись. Присутствие в замке молодого норманна, приемного сына ярла Стейнара, могло помочь. Норманн — хороший боец, умен для своего возраста и вполне пригоден для серьезного дела. И Ульберт решил войти в сговор с Олафом, догадыва­ясь, что тот обуреваем жаждой мести и никогда не станет по доброй воле служить князю.

* * *

Когда на землю опускались сумерки, Людовитом овладевала тоска, природу которой он не мог понять. Ему вдруг начина­ло казаться, что он окружен врагами, его подозрительность усиливалась и подтачивала его изнутри подобно язве. Князь метался в своей уединенной потайной комнате, как зверь в клетке. Он не мог знать, что в его окружении есть человек, который понимал, в чем дело.

Сын чернокнижника Калеб, наблюдая за князем, пришел к выводу, что Людовит болен, и его болезнь кроется в смер­ти Готшалка. После гибели своего брата-близнеца он как бы лишился внешней оболочки, прикрывавшей его как щит. Оба брата, меняясь местами, путая окружение, привыкли за много лет к собственной неуязвимости, неуловимости и вот сейчас, оставшись в одиночестве, Людовит вместо того, чтобы ощутить всю полноту власти, чувствовал себя как человек, с которого содрали кожу.

— А помнишь, Калеб, — говорил он своему советнику, — рас­сказ хрониста об одном римском императоре, который любил наряжаться в кого-нибудь из простонародья?

— Он любил представления, — кивал Калеб, припоминая подробности. — Тебе же известно, светлый князь, что римляне разыгрывали особые действа, участники которых представля­лись людьми, будто живущими другой жизнью.

— Да, живущими другой жизнью... — повторял задумчиво Людовит, сознавая, что точно так же жили долгое время и они с братом.

Тайная жизнь обоих, как нечто, с трудом поддающееся разуму, увлекала будто в бездонную пропасть, меняя их судьбы. И оба брата порой начинали верить в собственную непогрешимость, особую удачливость, данную свыше. Смерть развела их по разным мирам, будто намекая на старую истину: от судьбы не уйдешь.

— А знаешь, Калеб, я решил испытать норманна, — в словах князя слышался подвох. — Мой Старик давно не пробовал свежего человеческого мяса. Негоже долго томить его.

Калеб невольно вздрогнул, услышав имя — Старик. Этим именем князь называл своего медведя-убийцу, и, предвидя некое молчаливое возражение советника, Людовит поспешил добавить:

— Тоска гложет мне сердце. А тебе нечего беспокоиться. Если он — тот, за кого ты его принимаешь, то...

— Князь волен поступать, как ему вздумается, — почти­тельно склонил голову Калеб, испытывая тревогу. Потусто­ронние силы никогда не обманывали его. Смерть первого брата уже наступила. Теперь очередь второго, если он не прислушается к советам Калеба. Но давать их сейчас было бессмысленно. — Испытание — дело верное. Мы ничем не обязаны норманну.

Однако сам при этом подумал о том, что князь утратил чувство меры. В его поступках в последнее время отсутствовала привычная дальновидность. Он как будто внезапно ослеп и не мог отыскать дорогу. Дорогу в темноте...

Теперь-то Калеб очень хорошо сознавал, что главную роль прежде все же играл погибший брат как человек, присматри­вавшийся к знакам судьбы, к знамениям, к воле высших сил. Без него разум второго брата будто иссох. Ему не хватало ни холодного расчета, ни воли, ни воображения.

                                                            * * *                       

Утром, во время скудного завтрака, состоявшего из похлеб­ки и куска черствого хлеба, Олаф услышал от своего сторожа новость: ночью неожиданно сдох медведь-убийца, пожиратель несчастных, детище слепой жестокости князя.

Олаф вспомнил о Гуннаре и злорадно усмехнулся. Зверь ненамного пережил убитого им викинга.

— Помяни мое слово, — бормотал старый венед, запивая кусок жареной свинины хорошим глотком эля. — Скоро здесь появится новый хозяин леса, сколько их уже было на моей памяти?

Венед говорил просто так, для себя, не рассчитывая на понимание со стороны пленника. Но пьяному это и не особо нужно.

А между тем Олаф все больше понимал местный язык, но вида не подавал. Обманчивое впечатление того, что он поч­ти ничего не понимает из разговоров, делало венедов более раскованными рядом с ним. Хотя все сознавали: говорить лишнее — себе дороже. Да и случай с псарем у всех был на памяти. А один из постоянных сторожей Олафа, длинноу­сый старик, и вовсе к нему относился хорошо. Привык, что норманн не слишком разговорчив, да и на каком языке с ним говорить?

А старику, особенно когда он выпивал медовухи, нужен был слушатель, пусть и молчаливый. Олаф иногда думал, что венед говорит с ним так, как обычно разговаривают с домашними животными, с той же собакой. Говорят, что попало, а ты сиди и слушай, можешь и вовсе спать — разницы никакой нет.

Старый венед часто вспоминал прежнюю жизнь, войны, в которых ему довелось участвовать. А поскольку был он старше князя, то помнил еще то время, когда служил у отца Людовита.

116